Профессионалы и любители в философии

К семинару: «Феномен самодеятельного философствования»

Профессионалы и любители в философии.

Первоначально сравнение профессионализма и любительства, что в философии, что в любой другой сфере деятельности не выглядит сколько-нибудь затруднительным. Все, кажется, более или менее очевидным. Профессионал есть профессионал, любитель есть любитель. Профессионал – серьезный человек, занимающийся серьезным делом, любитель – несерьезный человек, занимающийся «между делом». Предъявлять какие-то серьезные претензии к любителю не стоит, потому как – зачем, но и относиться к нему следует, как к любителю. Раз он занимается чем-то между делом, так и о нем следует вспоминать «между делом». Таковым может быть первоначальное приближение к проблеме. Однако, оно не кажется до конца удовлетворительным.

Чтобы начать сравнение профессионализма и дилетантизма (любительства) в философии следует для начала принципиально определиться с тем, какого философа следует считать профессионалом, а какого – любителем, дилетантом. Что означает, что профессией человека является философия? В том-то и состоит проблема, что это утверждение может говорить нам о двух разных вещах: во-первых, оно может пониматься в том смысле, что человек зарабатывает философией на жизнь, и, во-вторых, что философия является делом всей его жизни. Тут же появляются и еще проблемы. Во-первых, одно другому не мешает. Философия может быть делом всей жизни и давать заработок. Но в том-то и дело, что может да, а может и нет. Может являться делом всей жизни и не быть источником дохода (или – не основным источником), может быть источником дохода, но не являться делом всей жизни. Однако, по большому счету, слово профессия говорит в первую очередь о том, что что-то дает заработок. При этом слово «профессионал», говорит о том, что то, чем занимается человек, есть для него дело всей жизни. Как видно, необходимо введение еще одного понятия, с тем, чтобы избавиться от неизбежно возникающего при его отсутствии раздвоения. Что это за понятие догадаться нетрудно. Понятию «профессия» следует вполне классически противопоставить понятие «призвание», а философу по профессии, философа по призванию. Под «философом по профессии» и будет пониматься тот, для кого философия скорее источник дохода, чем дело жизни, а под «философом по призванию» – тот, для кого философия скорее дело жизни, чем источник дохода. Так как понятие «профессионал» относит нас к философу по призванию по сути, и одновременно к философу по профессии по форме, и таким образом вносит путаницу, то оно употребляться не будет.

А теперь следует обратиться к понятию «любитель», дилетант. Любитель – производное от слова любить. Любитель делает что-то, потому что любит делать это что-то. Им движет любовь в чистом виде. А если мы говорим о философии как о любви к мудрости, то любителем философии движет любовь к мудрости в чистом виде. Да, однако, если руководствоваться лишь подобного рода соображениями, то мы неизбежно придем к выводу о том, что любой настоящий философ есть лишь любитель. Тут, как и в случае с «профессионалом», налицо разлад между тем, что слово означает по форме, и тем смыслом, которое ему придается в реальности. А под любителем понимается тот, как уже говорилось выше, кто занимается чем-то «между делом», потому что ему это нравится.

Итак, мы имеем дело с тремя понятиями: философ по призванию, философ по профессии и любитель. Как же выстроить соотношение между ними? Во-первых, очевидным является то, что философа по призванию следует поставить выше философа по профессии. Только тот, для кого философия является делом всей его жизни и заслуживает право называться собственно философом - на это трудно что-то возразить. Но как же отсюда перебросить мостик к любительству? Конечно, следует делать это через слово любить, любовь. Любит ли философ по призванию свое дело? Конечно, любит. Как же можно не любить что-то, к чему ты относишься как делу всей своей жизни? Он не просто любит, но он любит это больше всего остального. Любитель же тоже любит, но для него эта любовь не становится всепоглощающей страстью. А как же философ по профессии? Для него слово любовь, вообще, не должно существовать. Он способен понимать и излагать, хуже или лучше, но там, где возникает любовь, там возникает уже и призвание. Как мы видим, философ-любитель имеет больше общего с философом по призванию, чем с философом по профессии: их объединяет любовь.

А теперь обратимся к тому, как человека, вообще, могут начать волновать философские проблемы. Очевидно, он может просто себе жить, ни о чем таком не думая, но однако, так или иначе сталкиваясь с философской проблематикой, которую, в конечном счете, может задать все что угодно, непосредственно от текста до проходящего мимо прохожего, он может начать проявлять интерес, который в свою очередь может завести его так далеко, что он даже станет и философом. Пробуждающаяся любовь превращается либо не превращается в любовь всей жизни. Но на начальном этапе, наш пока еще непонятно кто, всего лишь любитель. Им движет чистый интерес. Вот эта чистота интереса и есть главное в феномене любого дилетантизма или любительства. Из этой чистоты в итоге и рождается любовь.

Тот же, кто приходит к философии как к профессии не знает ничего об этой чистоте. Его взор изначально замутнен чем-то, не имеющим отношение собственно к философии, какими-то посторонними вещами. И такой человек, кстати, особенно должен не любить любителя, и именно за его любовь. Ведь тот любит что-то, что по идее должен бы любить он сам. Должен любить. Но любящий любит лишь потому, что любит, он не знает что такое должен в отношении любви. Он просто не может не любить. При этом философ по профессии всегда чувствует свое превосходство над философом-любителем. В чем же его превосходство? Прежде всего в том, что он опирается на определенный базис, которого лишен любитель, в силу своего любительства. Базис этот – философская историческая традиция, знакомство с которой требует слишком серьезных усилий для того, чтобы дилетант оказался способным в достаточно адекватной мере воспринять ее во всей полноте и сложности.

Любитель может начать философствовать с чистого листа. Ручка и лист бумаги – вот все, что нужно. Тут мы сталкиваемся с проблемой графоманства, которая правда в большей степени есть проблема художественной литературы, чем философии. В самом деле, если описание вообще, даже и в художественной форме, вполне по силам просто грамотному человеку хотя бы с какими-то задатками к творческой деятельности, что и составляет основную питательную среду графоманства, то философствование есть дело, как представляется, более сложное. Трудно сказать, что сложнее сделать: написать хороший рассказ или хорошую философскую статью, однако, по всей вероятности слабый рассказ написать легче, чем слабую, но все же философскую статью. Поэтому слабого или никуда негодного художественного материала намного больше, чем слабого философского материала.

Но можно ли начать философствовать с нуля? Сделать вид, что до тебя не было ни Сократа, ни Платона, ни Аристотеля, ни Канта, ни Гегеля, ни так далее. Философ по профессии однозначно скажет вам, что нет, нельзя. Как, вы не читали Канта? Ну хотя бы … вы читали? Нет? О чем же мне с вами говорить? Разговор философа по профессии с любителем на этом заканчивается, философ по профессии с чувством явного превосходства отворачивается от любителя.

Тут стоит задаться вопросом о первых философах, о тех, кто и начинал создавать историко-философскую традицию. На что опирались они? Очевидно, лишь на свой разум. Можно сказать, что они поэтому и ушли еще недостаточно далеко, и лишь следующие за ними, уже опираясь на создаваемую традицию пришли к чему-то, что и стало собственно философией. Однако, философию невозможно рассматривать и в контексте чистого эволюционизма. Кто, идущий за Платоном, может с полным основанием похвастаться, что превзошел его? Да и где найти критерий превосходства? При этом, правда, не следует забывать, что сам-то Платон был, конечно, блестяще знаком с историко-философской традицией своего времени.

Итак, историко-философская традиция. Насколько возможно ее игнорировать? Ответ достаточно очевиден: игнорировать ее возможно настолько, насколько она не является необходимой для тебя в построении умозаключений. Что на это мог бы сказать философ по профессии. Он мог бы ухмыльнуться и сказать: так в том-то и дело, что для того, чтобы твои умозаключения оказались хоть сколько-нибудь глубокими, тебе надо будет опираться на традицию. Иными словами, она всегда будет необходимой, либо умозаключения окажутся не заслуживающими внимания. А вот какова была бы в данном случае позиция философа по призванию или хотя бы какой она могла бы быть? По большому счету философ по призванию не может игнорировать историко-философскую традицию. Для него это также базис, на который он опирается в своей работе, не может не опираться. Но в чем тут разница по сравнению с философом по профессии? Разница состоит в том, что он приходит к пониманию этого через изначальное любительство вне всякой традиции. Он любит лишь потому что любит, и по мере того, как объект его любви открывается ему все отчетливее, он все в большей степени проникается осознанием того, что он не одинок в своей влюбленности, и что в истории по схожим поводам бушевали уже такие страсти, знать о которых ему теперь необходимо, если и он хочет пережить нечто подобное. Но такой подход к традиции принципиально отличен от подхода философа по профессии. Для философа по профессии традиция есть изначально заданный объект познания. Для философа по призванию – это есть нечто, что отчетливее вырисовывает перед ним объект его любви. Философ по профессии читает вообще все в рамках заданных ему профессией, философ по призванию более избирателен. Не будучи в состоянии игнорировать историко-философскую традицию вообще, он вполне может игнорировать ее там, где ему «неинтересно». Корни этого следует искать в его изначальном любительстве. Впрочем, приведем конкретный исторический пример. В качестве примера возьмем русского философа Василия Васильевича Розанова. Я думаю, что ни у кого не возникнет сомнений в том, что перед нами – философ по призванию. И вот, например, что он пишет:

«Действительно, я чудовищно ленив читать…1000 причин; но главная – все-таки это: мешает думать»[1].

Дальше он развивает эту мысль в очень интересном направлении:

«Из Шопенгауэра я прочел тоже только первую половину первой страницы (заплатив 3 руб.): но на ней-то первою строкою и стоит это: «Мир есть мое представление».

- Вот это хорошо, - подумал я по-обломовски. – «Представим», что дальше читать очень трудно и вообще для меня, собственно, не нужно»[2].

Вот как: «мешает думать» и «не нужно». И при этом отсылка к традиции все равно существует (Шопенгауэр). Существует и принятие традиции и игнорирование ее.

При этом к традиции у философа по призванию может быть и еще один вариант отношения: принятие ее лишь с тем, чтобы разорвать с нею. Здесь трудно найти пример более яркий, чем Ницше, философию которого можно его же собственными словами назвать восстанием против «безумия тысячелетий». По ходу этого восстания он допускает такого рода высказывания в адрес, например, немецкой философии, которые изначально не могут вызвать ничего кроме самого резкого неприятия у тех, для кого философия и ассоциируется в основном лишь с восприятием историко-философской традиции[3].

Стремление опять все то же – начать писать с чистого листа. Но для этого надо сначала ознакомиться со всем, что было до тебя; ознакомиться, чтобы не принять. Не ознакомишься, не получишь права отрицать. Захочешь посмеяться, а вместо этого посмеются над тобой. Захотел бы первокурсник посмеяться над Кантом. Высказал бы нечто схожее с вышеприведенной цитатой из Ницше – результат предсказуем. Потому над Ницше и не посмеялись в свое время, но возмутились им (сначала замалчивающим возмущением, а потом открытым). Каждый мог понять, что Ницше знает традицию, но вот только смеется над ней. Но при этом ему как раз отказывали в признании того, что он писал с чистого листа, как философии. Его именно пытались выставить вон «из профессии». Вероятно, как раз в когорту любителей, на которых не стоит обращать внимание. И он был любителем. Но слишком уж страстным, чтобы ему простили его любовь. Его любовь-ненависть, которая в итоге привела его к сумасшествию.

Итак, подводя итоги, можно сказать следующее. Всякое дело начинается с любви к этому делу, и философия в этом смысле как дело ничем не отличается от любого другого. И первоначально это есть лишь любовь любителя, дилетанта. Что-то нравится, ну вот и интересуюсь, что-то отмечаю, может быть что-то записываю – начинаются попытки собственно философствования. А дальше все зависит от того, является ли твоя родившаяся любовь действительно глубоким чувством или нет. Если да, то глядишь и станешь настоящим философом, то есть философом по призванию. Сам все прочитаешь, что тебе нужно, а точнее познакомишься с этим нужным тебе, и сам же все напишешь, а точнее выскажешь. Если нет – ну тогда так и останешься любителем. Философ же только по профессии так и не узнает никогда, что такое есть эта самая любовь. Он прочитает много, потому что вообще (не тебе) надо прочитать, напишет несколько поменьше, потому что вообще надо написать, сможет объяснить и то, что прочитал, и то, что написал, и изругает по дороге всякого рода любительство. Но именно в нем, в любительстве – ростки подлинного чувства, неведомого ему. Именно там - начало пути, на который ему так и не суждено встать.

1. В.В. Розанов. «Уединенное». (стр. 81) / М.: Политиздат, 1990.

2. Там же.

3. «Немцы вписали в историю познания только двусмысленные имена, они всегда производили только «бессознательных» фальшивомонетчиков (Фихте, Шеллингу, Шопенгауэру, Гегелю, Шлейермахеру приличествует это имя в той же мере, что и Канту и Лейбницу)… (Ф. Ницше. «Ессе Ноmо». (стр. 760) / «Сочинения в двух томах». Т.2. М.: Мысль. 1990.

Студент пятого курса философского факультета

Отделение политология

Райков Антон Александрович